17 ноября Юрий-внук был освобожден «Офицерским корпусом» Владимира Рубана и стал 500-м в списке тех, кого удалось обменять этой команде.

Офицер украинской армии твердо уверен в том, что его дед воевал уж никак не за то, чтобы его внука на территории Украины брали в плен и склоняли изменить присяге. Юрий Смирнов наотрез отказался перейти на сторону «ДНР». Почти три месяца (87 дней) противостоять вражеской пропаганде ему помогали профессиональные знания артиллериста-разведчика, физическая подготовка, твердость духа и вера в Бога.

 Корреспондент «Данкора» встретилась с Юрием в Сумах 22 ноября в одном из кафе. «Еще со времен учебы в военной академии и казарменного положения люблю бывать в людных местах, мне нравится наблюдать, как люди отдыхают и веселятся», — говорит Юрий. Вот так на фоне веселого кафешного шума-гама мы говорим об очень серьезных, временами страшных вещах.

«Самое страшное на войне — это умереть зря»

— Вы попали в плен как раз в День Независимости. Расскажите подробней об этом дне.

— У меня была должность — начальник базного пункта (это связано с артиллерийской разведкой). В этот день, как всегда, мы занимались боевой работой. Все произошло на блокпосту под Иловайском. Там было 20 человек батальона теробороны. С тыльной стороны начала подъезжать техника без опознавательных знаков. Они вышли на радиостанцию блокпоста, сказали: «Это свои. Встречайте». После чего за 200-150 м техника остановилась, начала разворачиваться в боевой порядок и окружать блокпост. Т.е. они зашли с тыла. Впереди через 5 км — сепаратисты, сзади — они. Чем обороняться, у нас не было — одни автоматы. Была одна зенитная установка и противотанковая пушка, только развернуты они были в другую сторону. Развернуться обратно они бы все равно не успели. Вышел представитель блокпоста их встречать. Говорит: «Слава Украине!» Они в ответ: «Слава! Слава!» Сказали: «Мы свои. Выходите на дорогу с оружием в руках, сдавайте его, а дальше разберемся. Давайте сделаем так, чтобы не было стрельбы и все остались живы». Блокпост вышел, и их взяли в плен.

Я сказал своему подразделению (нас было шесть человек): «Не сдаемся и не уходим. Если наши ребята дадут бой, мы должны быть на месте. Если это свои — хорошо. К своим мы всегда успеем выйти». Мы отошли за «зеленку». Там были наши противопехотные мины. Они управляемые. Чтобы в случае чего их никто не взорвал, я их разминировал. Но дальше были сигнальные мины. Идти было нельзя, т.к. наступишь — изо всех видов орудий открывается огонь. К тому моменту, когда нам говорили «мы свои», нас уже окружили. Путей отхода не было. Позади было скошенное поле, по посадке дальше идти нельзя. Либо дать бой, либо — плен и неизвестность. Или ожидать. Мы ожидали. Тут идет мой позывной, кричат: «Выходи на дорогу, все нормально!» Мы не выходим. Продолжаем ждать. Потом к нам, прикрываясь заложником, подходят два человека без опознавательных знаков, открыли по нам огонь. Сбоку еще стали подъезжать на БМД (боевая машина десанта) и еще. На расстоянии метра от меня стоял офицер. Я это понял, потому что у него был пистолет. Он начал стрелять вокруг меня и вокруг ребят. Было видно, что он это делает от страху, у него в глазах был страх. Тот, кто подошел именно ко мне, был напуган.

— А Вы?

— Я смог сохранить холодное мышление, т.к. знал, что отвечаю не только за себя, а и за ребят. Ребята были готовы открыть огонь только после моей команды. Я оценил ситуацию: мы можем убить одного, а они положат нас всех. Самое страшное на войне — это умереть зря. Потому что каждая жизнь имеет свою цену, за которую противник должен заплатить. В данной ситуации противник не заплатил бы адекватную цену.

Я встал. Он крикнул: «Ложись!» На агрессию нужно отвечать агрессией. Чтобы не показать нашу слабость, я стал огрызаться, грубить, кричать на него. После этого к нам прибежало много военных, нас окружили, разоружили и взяли в плен.

— В какой момент Вы поняли, кто эти люди без опознавательных знаков?

— Сразу было понятно, что русские. Но нужно было обосновать, почему ты так думаешь. Форма одежды такая, как у российской армии. Техника тоже такая же. По количеству я понял, что это десантный полк. И по тактике действий видно было, что это обученные кадровые военные.

Когда мы оказались у них в плену, слышали их разговоры — говорили на русском с таким диалектом, как разговаривают в восточной или центральной части России. Мы спрашивали: «Откуда вы?», и они признавались, что из центра России. А еще задавали глупые вопросы. Один у меня спрашивает: «Вы с кем воюете, с украинской армией?» Я ему: «Нет. Я сам и есть украинская армия». Т.е. они совершенно ничего не знали. Некоторые даже не знали, что они находятся на территории Украины. У них не было телефонов. Их отправили на учения.

Я старался всячески психологически влиять на противника. Нам говорили, что мы здесь все умрем. Я им: «Да, я больше хочу умереть, чем ты хочешь жить». Говорил: «Да, мы умрем все, но я умру на своей земле, и моя совесть чиста. А вы за что умрете?! Мне вас жалко, ребята». Они молчали. Я видел их растерянные, испуганные глаза. Это меня хоть как-то подбадривало.

Два дня нас подержали у русских, потом куда-то повезли. Пленных свезли из разных мест, нас в машине было 40 человек. Август. Жара… Жажда была очень сильная. Воды не хватало. У всех было обезвоживание.

— А в каких званиях, какой специальности были люди с той стороны?

— Хотя они были без опознавательных знаков, но я слышал, как между собой употребляли фразу «командир полка». Это еще одно подтверждение, что это полк и, скорее всего, десантный. Когда мы останавливались возле уже разбитого блокпоста, я в одном месте насчитал где-то 40 КамАЗов, восемь Д-30 (122-миллиметровая гаубица), 12-15 БМД, еще была «Нона-29»
(122-миллиметровая самоходная артиллерийская установка) и два танка. Потом подъехал третий танк, и еще колонна КамАЗов шла со стороны РФ. Когда мы стояли на высоте между н.п. Старобешево и Новый Свет, было видно, как восемь снарядов упало на населенный пункт. Видимо, для провокации, чтобы русские действительно думали, что здесь наша армия бьет по мирным жителям. Но в той стороне, с которой прилетели снаряды, наших точно не было. Это или сепаратисты, или российская регулярная армия.

Дальше были Снежное и Донецк

— После 26 августа был населенный пункт Снежное, здание СБУ. Нас, шестерых офицеров, поселили в СИЗО, в двухместную камеру. Провели селекцию: офицеры, солдаты, снайперы… Офицеров и артиллеристов 27 августа вывезли в Донецк и поместили в здании СБУ, в помещении архива.

Двух артиллеристов сразу забрали, их избивали. Я знал, что следующим буду я. Когда в 12 часов ночи меня вызвали из камеры…

— Маленькая ремарка: те двое вернулись?

— Да. Только через два месяца. Целые, здоровые, подготовленные к обмену. О них много говорили в новостях, есть видео.

Когда меня вызвали, они уже знали, что я артразведчик. У них были мои документы. За то, что я артразведчик, меня избили. Их было трое: один стоял с автоматом, двое по очереди били. Я молил Бога, чтобы ничего не отбили, чтобы остался целым. После того как сказали «берем дубинку», подумал: «Ну все, сейчас кости переломают», но повезло — дубинка оказалась резиновая (милицейская), ею можно органы поотбивать, но кости не сломаешь. За счет того, что я спортом занимался (спортивным самбо), мышцы выдержали, почки не отбили. За что я больше всего переживал, так это за почки. Ну, в общем, все прошло нормально.

Потом в три часа ночи снова вызвали, показали видео населенных пунктов после артобстрелов. Это была пропаганда, как «наши военные убивают мирных жителей». Я, как артразведчик, понимаю, что, как и откуда берется и что во многом здравой логики нет совсем. Но другой человек, даже военный, умный, но не специалист, может не понять этого и посчитать, что действительно украинская армия убивает мирное население.

Условия (не)жизни

— Расскажите об условиях содержания. Какой был паек?..

— Примерно с 1 сентября бить перестали. Как нам объяснили, Стрелков издал указ, чтобы к военнопленным относиться нормально — не бить, оказывать медицинскую помощь, кормить.

Кормили два раза в день. Первые два месяца еды было очень мало — кусочек хлеба и маленькая чашечка каши (насыпали кофейной чашечкой) утром и вечером. Постоянно чувствовался голод. Последние три недели порции увеличились. В последнюю неделю давали достаточно еды — полбуханки хлеба утром и полбуханки вечером и чашечку макарон. На вид макароны были похожи на пюре, но за счет хлеба мы наедались.

У них кто-то кого-то обманывал — выписывал на пленных больше, а давали меньше. Провели они там у себя расследование и после этого стали лучше кормить и лучше относиться. Сначала полтора месяца посылки от родственников и волонтеров не доходили, потом в последний месяц наказали того, кто мародерствовал, и посылки стали доходить. У них сейчас насчет этого четко: пленных не обижать, посылки не разворовывать.

В помещении архива СБУ снизу доверху шесть полок, всего 120. Получается как кровати, только железные. Расстояние между полками по высоте — полметра. Было жарко и душно. Прогулок не было, выводили только в туалет (четыре раза в сутки). Открывали окна, проветривали, но все равно от 60 до 140 человек в одном помещении — это много. Количество постоянно менялось: одни шли на обмен, других привозили из Снежного. Почти все военнопленные были из Иловайского котла. Новых очень мало брали.

— Вы общались между собой? Что это были за люди?

— Конечно общались, была взаимная поддержка. В основном это были мобилизованные. Кадровых военных было очень мало. Много из внутренних войск. В основном из Луцкой, Ривненской, Днепропетровской областей, ну и Киевской еще.

— «ДНРовцы» ко всем одинаково относились?

— Потом ко всем, но сначала, примерно до 1 сентября, самыми негодяями для них были артиллеристы и снайперы. Батальон «Донбасс» они вывезли в Иловайск для работ на восстановлении города. Их очень сложно обменять, потому что военным приказали, а они туда пришли добровольно.

— Были предатели?

— До меня был один, но среди нас о том, чтобы перейти на другую сторону, никто даже не думал. Все держались нормально.

— На какие работы вас выводили? Общались ли с теми, кто вас охранял?

— Порядок наводили в разных помещениях, мебель где-то заносили, где-то выносили, что-нибудь разгружали. Использовали нас в основном в качестве грузчиков.

Сила и бессилие пропаганды

— Был такой случай: возле меня на расстоянии слышимости сидит человек в форме ополченца и говорит: «Я вас ненавижу». Потом смотрит, что я нормальный человек, уточняет: «Я конкретно не тебя ненавижу, а вас всех. Потому что вы пришли сюда воевать за деньги, а я здесь за идею. Да, я русский. И нас много здесь таких из России добровольцев. Мы — за идею. Мы помогаем братскому народу...» Т.е. кроме кадровых частей российской армии там много русских добровольцев. А на каких они там добровольных началах — я не знаю, но говорят, что добровольцы. Конечно, добровольцы там есть. Пропаганда ведь работает.

Послушать их — они каждый день аэропорт берут. Говорят: «Наши поймали 15 поляков в аэропорту, и если они признаются, что они поляки, то Россия введет войска». Говорят, что «негров ваши приковывают цепями». Говорят такое, что элементарной логике не поддается. Причем человек говорит, что сам лично не видел, но тому, кто это рассказал, нельзя не верить.

Они настолько там помешались, что ерунду такую говорят, что и передавать не хочется. Где-то что-то разорвалось, говорят: «Точка У». Или придумали какие-то фосфорные снаряды. Я пять лет учился на факультете ракетных войск и артиллерии и о таких снарядах слышал только то, что они были раньше на вооружении в РФ. Т.е. речь идет о химическом оружии, которое в мире запрещено в принципе. И наши системы не могут стрелять фосфорными снарядами. Они путают «Грады», которые стреляют зажигательными как с их стороны, так и с нашей по их позициям. Говорят, что это «Точка У», сами себя накручивают. Показывают мне фотографию с воронкой 2 на 3 метра и полтора метра в глубину. Это явно не «Точка У», это калибр 200 — 250. Наши орудия таким не стреляют, такого у нас на вооружении нет. Возможно, есть в РФ. Но они не слушают фактов. Хоть учебник открой, хоть при нем стрельни — все равно не поверит.

— Что думает местное население?

— За всех я не могу сказать. Разговаривал с одной девушкой. Спрашиваю: «Как, вам отопление уже включили?» А она с таким гонором: «Не переживайте. Будет у нас отопление. Россия нам газ даст, а вам не даст». Они во всем надеются на Россию, на то, что «братский народ им поможет», а Украина у них — в прошлом. Говорят, что «между нами не может быть ничего общего, т.к. между нами кровь», «вы пришли с оружием на нашу землю».

— Вы, находясь там, чувствовали хоть какую-то поддержку со стороны местных жителей?

— Где, в Донецке?! Нет там никакой поддержки. Наоборот.

— На что или на кого Вы там надеялись?

— На Бога. Я жив остался — это же не просто так. Только в плену я понял, сколько раз мог умереть. Каждый день по нескольку раз.

Думал, что с Божьей помощью все будет нормально — я буду живой, меня освободят, только нужно время. Ну а если убьют, так убьют. Эмоции отбрасывал. Надо было ждать. Вообще-то, там что хочешь, то и делай: хочешь — читай, хочешь — спи, хочешь — в шахматы играй. Сначала были женские журналы. Перечитал все и теперь я все знаю о женских помадах. Потом стали приносить книги.

— Некоторые полагают, что если бы не было «Евромайдана», не было бы и войны. Что Вы об этом думаете?

— Я видел, у них висят карты «Новороссии» — там семь областей Украины. Люди там накручены пророссийски. Это все готовилось не один год. Это точно. Возможно, удалось бы им сделать «Новороссию» мирным путем и Крым передать России по-тихому, но разве это в интересах нашего народа?

Цена за единство страны платится, конечно, очень большая. Но зато мы поняли: кто есть кто и кто над Украиной, причем не только в годы независимости, а и на протяжении 400 лет издевался и не давал нам жить. Но у нас очень сильный народ: его уничтожают, а он остается и делается сильнее. А они рассказывают, что Украины никогда не было. Как же не было, если ее не смогли уничтожить за столько веков?! Остался язык, песни, традиции, одежда, культура. Все это мы помним, чтим. Все это нам нравится. Это мое мнение. Возможно, кто-то думает иначе.

— Расскажите о ситуации с Захарченко.

— Журналисты перепутали. Меня спросили: «Где ты сегодня был?», я ответил: «У министра обороны «ДНР». — «Что он предлагал?» — «Предлагал перейти на их сторону.» Но министр обороны «ДНР» — это не Захарченко, а Кононов. Я действительно примерно 30-40 минут беседовал с министром обороны «ДНР». Он мне снова начал говорить пропаганду: «За ними правда», «Вот мы в память о деде тебя первым поменяем. Может быть, ты все-таки исправишься и отомстишь за деда, потому что с нами правда, мы против фашистов, против хунты, воюем за свою землю», «Все равно ты будешь воевать, и как ты при этом можешь быть за деда?!», «Мы до Киева дойдем» … Другой полковник, к которому меня водили, тоже предлагал перейти на их сторону. Возил меня по Донецку, показывал разбомбленный город, объяснял, что тут идут постоянные обстрелы.

— Это было в день обмена. Как Вы думаете, зачем им понадобилась такая экскурсия?

— Чтобы я понял, что это наши стреляют по Донецку, наши такие плохие. Я молчал и слушал, хотя прекрасно все понимал. Он мне, артиллеристу-разведчику (!), будет объяснять, что, где и откуда. Украинская армия по жилым кварталам не стреляет. Есть запрет. Даже если вычисляем, что стреляют из города, ответку давать запрещено. Будучи в Донецке, я постоянно слышал, как стреляют «Грады», ствольная артиллерия и стреляют именно из Донецка.

— Как живет город? Ходят ли там, к примеру, троллейбусы?..

— Троллейбусы ходят, но, когда ехали по центральным улицам, я заметил, что для города-миллионника там очень мало людей. Видно, что большая часть уехала.

Город поврежден в основном на окраинах — там в домах выбиты стекла. Признаков жизни в тех домах не было. Может, люди прятались, а может, их к тому моменту уже действительно не было. Стекла разбиты только с одной стороны улицы, а в зданиях вокруг целы. Я не знаю, что это было. Если снаряд падает, на 150 метров летят осколки. На поверхности земли никаких отметин от снарядов я не видел.

На окраине города видел разбитый магазинчик. Там вполне возможно, что сработала артиллерия — попал какой-то точечный снаряд, взорвался, и все сгорело.

— Как они узнали, что дед у Вас танкист, Герой Советского Союза?

— Я точно не знаю. Возможно, через Рубана. Ему мой отец сказал в надежде, что это мне поможет. И помогло. С моей специальностью меня вообще могли бы убить и все. А так освободили то ли в целях пропаганды, то ли действительно из уважения к Герою. Ведь «Мы воюем за дедов!» против «фашистов», «гомосексуалистов», «Америки», «Европы» — это их главный стереотип. При чем здесь еще и гомосексуалисты — я вообще не понимаю.

— Дедушка-Герой у Вас по какой линии — папиной или маминой?

— По папиной. Я вообще по дедушке русский, по бабушке украинец, а по маминой линии татарин. Мамины родственники живут в Татарстане (Россия).

— А дед где похоронен?

— В Степановке. Он там жил. А еще он жил в Днепропетровске, во Львове (у меня бабушка была из Львова — чорні брови, карі очі). Бабушка умерла, когда моему отцу было три года. Отца и его брата дедушка воспитывал один.

— За что деду дали Героя?

— На Курской дуге под населенным пунктом Багриново 15 июля 1943 года он уничтожил блиндаж со скоплением пехоты, штабную машину и два ручных пулемета, подавил огонь артиллерийской батареи и уничтожил до 25 гитлеровцев.

Он был командиром третьей танковой роты. Он, как и я, сразу после училища ушел на фронт. Война началась 22 июня — на следующий день после окончания им училища. Он, как и я, начал учиться с 17 лет (год прибрехал, т.к. тогда можно было поступать в военное училище только с 18 лет). Так что и возраст совпадает. Только он танкист, а я артиллерист-разведчик.

— Откуда они узнали Вашу специальность?

— Из удостоверения офицера. Получить данные обо мне и чем я занимаюсь — это не проблема, даже без допроса. Любой гражданский человек может узнать. Заходит в Интернет, находит, где учился, какой выпуск, все там написано.

А дальше у них есть своя «прокуратура», которая оценивает, кто какие «преступления» совершил. Если большие, то не отпускать или обменивать в последнюю очередь. Пошел добровольно/недобровольно. Для них я был человек, которого заставили идти, но который совершил преступления, будучи артиллерийским разведчиком. Мы все для них корректировщики. Я понимал, что моя очередь на обмен подойдет не скоро, и может случиться все, что угодно.

— Будучи в плену, Вы знали о Владимире Рубане?

— Да, мы знали, что есть такой человек по фамилии Рубан Владимир Владимирович, который занимается пленными. Он как бы основной, кто это делает, и мы верили, что он нам поможет. Огромное ему за это спасибо! Каждое звено в цепочке важно, но его звено особенное. Этот человек бескорыстно делает доброе дело — спасает много жизней.

— Когда Вы узнали, что Вы у Рубана 500-ый освобожденный?

— На пресс-конференции в Днепропетровске. Когда сказали «500-ый», я сразу даже не понял, кто это и что это. Потом услышал, что внук Героя, тогда уже понял, что речь обо мне.

— Изменил ли Вас плен? Ведь Вы, такой молодой, за несколько месяцев пережили такое, что иной не испытает за всю жизнь.

— Я учился в военной академии. Три года было казарменное положение, уже потом общежитие или квартира. Вне армии для меня главная ценность была в том, чтобы просто жить, иметь возможность пойти погулять, пойти в магазин, дышать свободным воздухом. Выходишь в увольнение, переступаешь порог — и воздух совсем другой. Тебе не надо четко по времени идти на построение. Идти куда хочешь для меня было счастьем. После плена в этом плане ничего не изменилось.

Обесценились все материальные ценности. Как в Библии написано: «Будет день — будет пища». Теперь я для себя знаю: сейчас есть день, я могу купить все, что мне надо, завтра, с Божьей помощью, будет здоровье — я все это заработаю. Если не заработаю, значит, так угодно, значит, переживу. Я был в разных ситуациях: когда было что покушать и когда не было, и конденсат с КамАЗа пил, чтобы не умереть от жажды. Теперь я не пропаду в любой ситуации.

— Сейчас Вы в каком статусе?

— Я командир взвода локационной разведки. Мне дали 30 дней моего законного лейтенантского отпуска. После отпуска поеду в часть служить дальше. Государство на меня пять лет потратило — научило, теперь я должен отслужить народу пять лет, а там захочу — подпишу контракт, а захочу — не подпишу. Я не загадываю наперед.

— Как командование и другие компетентные органы отнеслись к тому, что Вы были в плену?

— Нормально. Все отнеслись с пониманием. Сказали: «Иди отдыхай». В части все были рады. Из нас шестерых пятеро уже на свободе, а один еще в плену. Я рад, что сохранил жизнь ребятам. Страшно попадать в плен, страшно стать инвалидом. Но самое страшное — умереть зря, когда противник не заплатит за твою жизнь адекватную цену.

— Кому первому Вы позвонили из плена?

— Маме. Сказал: не переживай, все хорошо, нас не бьют.

Вообще, я не хотел, чтобы родители знали, что я в АТО, чтобы переживали за меня, поэтому говорил, что на полигоне. Но двоюродный брат, который помогал мне собирать вещи, проговорился. Все очень расстроились, плакали. Через три дня мне уже звонят и говорят: «Что же ты обманул?!»

Вообще, я ни о чем в своей жизни не жалею. Я рад, что стал военным. Рад, что все мы — я и пять человек моего подразделения — остались живы. Конечно, за это время я потерял много товарищей. Значит, так должно было быть, ведь они воины. Мне мама сказала, что они в царстве Божием. Я верю, что они там и молят Бога за нас. Нам всем надо молиться за Украину, за мирное небо. Я считаю, что вечер субботы и утро воскресенья надо посвящать молитве в церкви.